Текст
взят с сайта:
Гилберт К. ЧЕСТЕРТОН
Разбойничий рай
Прославленный Мускари, самобытнейший из
молодых тосканских поэтов, вошел в свой
любимый ресторан, расположенный над морем,
под тентом, среди лимонных и апельсиновых
деревьев. Лакеи в белых фартуках
расставляли на белых столиках все, что
полагается к изысканному завтраку, и это
обрадовало поэта, уже в так взволнованного
свыше всякой меры. У него был орлиный нос,
как у Данте, темные волосы и темный шарф
легко отлетали в сторону, он носил черный
плащ в мог бы носить черную маску, ибо все в
нем дышало венецианской мелодрамой.
Держался он так, словно у трубадура и
сейчас была четкая общественная роль, как,
скажем, у епископа. Насколько позволял век,
он шел по миру, словно Дон Жуан, — с рапирой
в гитарой. Он возил с собой целый ящик шпаг
и часто дрался, а на мандолине, которая
тоже передвигалась в ящике, играл,
воспевая мисс Этель Харрогит, чрезвычайно
благовоспитанную дочь йоркширского
банкира. Однако он не был ни шарлатаном, ни
младенцем; он был логичным латинянином,
который стремится к тому, что считает
хорошим. Стихи его были четкими, как проза.
Он хотел славы, вина, красоты с буйной
простотой, которой и быть не может среди
туманных северных идеалов и северных
компромиссов; и северным людям его напор
казался опасным, а может, преступным. Как
море или огонь, он был слишком прост, чтобы
ему довериться.
Банкир с дочерью остановились в том
самом отеле, чей ресторан Мускари так
любил: собственно, потому он и любил этот
ресторан. Но сейчас, окинув взглядом зал,
поэт увидел, что англичан еще нет. Ресторан
сверкал, народу в нем было мало. В углу за
столиком беседовали два священника, но
Мускари при всей его пламенной вере
обратил на них не больше внимания, чем на
двух ворон. От другого столика, наполовину
скрытого увешанным золотыми плодами
деревцем, к нему направился человек, чья
одежда во всем противоречила его
собственной. На нем был пегий клетчатый
пиджак, яркий галстук и тяжелые рыжие
ботинки. По канонам спортивно-мещанской
моды он выглядел и до грубости кричащим и
до пошлости обыденным. Но чем больше
приближался вульгарный англичанин, тем
яснее видел удивительный тосканец, как не
подходит к костюму его голова. Темное лицо,
увенчанное черными кудрями, торчало, как
чужое, из картонного воротничка и смешного
розового галстука; и, несмотря на жесткие,
несгибаемые одежды, поэт повял, что перед
ним старый, забытый приятель по имени Эцца.
В школе он был вундеркиндом, в пятнадцать
лет ему пророчили славу, но, выйдя в мир, он
не имел успеха ни в театре, ни в политике и
стал путешественником, коммивояжером или
журналистом. Мускари не видел его с тех пор,
как он был актером, но слышал, что
опасности этой профессии совсем сломили и
раздавили его.
— Эцца! — воскликнул поэт, радостно
пожимая ему руку. — В разных костюмах я
тебя видел на сцене, но такого не ждал. Ты —
англичанин!
— Почему же англичанин? — серьезно
переспросил Эцца. — Так будут одеваться
итальянцы.
— Мне больше нравятся их
прежние костюмы, — сказал поэт.
Эцца покачал головой.
— Это старая твоя ошибка, — сказал он,
— и старая ошибка Италии. В шестнадцатом
веке погоду делали мы, тосканцы: мы
создавали новый стиль, новую скульптуру,
новую науку. Почему бы сейчас нам не
поучиться у тех, кто создал новые заводы,
новые машины, новые банки и новые моды?
— Потому что нам все это ни к чему, —
отвечал Мускари. — Итальянца не сделаешь
прогрессивным, он слишком умен.
Тот, кто знает короткий путь к счастью,
не поедет в объезд по шоссе.
— Для меня итальянец — Маркони, —
сказал Эцца. — Вот я и стал футуристом и
гидом.
— Гидом! — засмеялся Мускари. — Кто же
твои туристы?
— Некто Харрогит с семьей, — ответил
Эцца.
— Неужели банкир? —
заволновался Мускари.
— Он самый, — сказал гид. — Выгода
будет, — Эцца странно улыбнулся и перевел
разговор, — у него дочь и сын.
— Дочь — богиня, — твердо сказал
Мускари. — Отец и сын, наверное, люди. Но ты
пойми, это доказывает мою, а не твою
правоту. У Харрогита миллионы, у меня —
дыра в кармане. Однако даже ты не считаешь,
что он умнее меня, или храбрее, или
энергичней. Он не умен: у него глаза, как
голубые пуговицы. Он не энергичен: он
переваливается из кресла в кресло. Он
нудный дурак, а деньги у него есть, потому
что он их собирает, как школьник собирает
марки. Для дела у тебя слитком много мозгов.
Ты не преуспеешь, Эцца! Пусть даже для
делового успеха и нужен ум, но только
глупый захочет делового успеха.
— Ничего, я достаточно глуп, — сказал
Эцца. — А банкира доругаешь потом, вот он
идет.
Прославленный финансист
действительно входил в зал, но никто на
него не смотрел. Грузный, немолодой, с
тускло-голубыми глазами и серо-бурыми
усами, он походил па полковника в отставке,
если бы не тяжелая поступь. Сын его Фрэнк
был красив, кудряв, он сильно загорел и
двигался легко; но никто и на него не
смотрел. Все, как всегда, смотрели на
золотую греческую головку и розовое, как
заря, лицо, возникшие, казалось, прямо из
сапфирового моря. Поэт Мускари глубоко
вздохнул, словно сделал глубокий глоток.
Так оно и было; он упивался античной
красотой, созданной его предками. Эцца
глядел на Этель так же пристально, но куда
наглее.
Мисс Харрогит лучилась в то утро
радостью, ей хотелось поболтать; и семья ее,
подчинившись европейскому обычаю,
разрешила чужаку Мускари и даже слуге Эцце
разделить их беседу и трапезу. Сама же она
была не только благовоспитанной, но и
поистине сердечной. Она гордилась
успехами отца, любила развлечения, легко
кокетничала, но доброта и радость смягчали
и облагораживали даже гордость ее и
светский блеск.
Беседа шла о том, опасно ли ехать в горы,
причем опасностью грозили не обвалы и не
бездны, а нечто еще более романтичное.
Этель серьезно верила, что там водятся
настоящие разбойники, истинные герои
современного мифа.
— Говорят, — радовалась она, как
склонная к ужасам школьница, — здесь
правит не король Италии, а король
разбойников. Кто же он такой?
— Он великий человек, синьорина, —
отвечал Мускари, — равный вашему Робин
Гуду. Зовут его Монтано, и мы услышали о нем
лет десять тому назад, когда никто уже и не
думал о разбойниках. Власть его
распространилась быстро, как бесшумная
революция. В каждой деревне появились его
воззвания, на каждом перевале — его
вооруженные часовые. Шесть раз пытались
власти его одолеть и потерпели тесть
поражений.
— В Англии, — уверенно сказал банкир,
— таких вещей не допустили бы. Быть может,
нам надо было выбрать другую дорогу, но гид
считает, что и здесь опасности нет.
— Никакой, — презрительно подтвердил
гид. — Я там проезжал раз двадцать. Во
времена наших бабушек, кажется, был какой-то
бандит по кличке Король, но теперь это
история, если не легенда. Разбойников
больше не бывает.
— Уничтожить их нельзя, — сказал
Мускари, — вооруженный протест —
естественное занятие южан. Наши крестьяне
— как наши горы: они добры и приветливы, но
внутри у них огонь. На той ступени отчаяния,
когда северный бедняк начнет спиваться,
наш берет кинжал.
— Хорошо вам, поэтам, — сказал Эцца в
криво усмехнулся. — Будь синьор Мускари
англичанином, он искал бы разбойников под
Лондоном. Поверьте, в Италии столько же
шансов попасть к разбойникам, как в
Бостоне — к индейцам, снимающим скальп.
— Значит, не обращать на них внимания?
— хмурясь, спросил мистер Харрогит.
— Ох, как страшно! — ликовала его дочь,
глядя на Мускари сияющими глазами. — Вы
думаете, там и вправду опасно ехать?
Мускари встряхнул черной гривой.
— Я не думаю, — сказал он, — я знаю. Я
сам туда завтра еду.
Харрогит-сын задержался у столика,
чтобы допить вино и раскурить сигару, а
красавица ушла с банкиром, гидом и поэтом.
Примерно в то же время священники,
сидевшие в углу, встали, и тот, что повыше —
седой итальянец, — тоже ушел. Тот, что
пониже, направился к сыну банкира, который
удивился, что католический священник —
англичанин, и смутно припомнил, что видел
его у каких-то своих друзей.
— Мистер Фрэнк Харрогит, если не
ошибаюсь, — сказал он. — Мы знакомы, но я
подошел не поэтому. Такие странные вещи
лучше слышать от незнакомых. Пожалуйста,
берегите сестру в ее великой печали.
Даже по-братски равнодушный Фрэнк
замечал сверканье и радость сестры; смех
ее и сейчас доносился из сада, и он в
удавлении поглядел на странного советчика.
— Вы о чем, о разбойниках? — спросил он
и прибавил, вспомнив свои смутные опасения:
— Или о поэте?
— Никогда не знаешь, откуда придет
горе, — сказал удивительный священник. —
Нам дано одно: быть добрыми, когда оно
приходит.
Он быстро вышел из зала, а его
собеседник ошалело глядел ему вслед.
На следующий день лошади с трудом
тащили наших спутников на кручи опасного
горного хребта. Эцца свысока отрицал
опасность, Мускари бросал ей вызов,
семейство банкира упорно хотело ехать, и
все поехали вместе. Как ни странно, на
станции они встретили низенького патера, и
он сказал, что и ему надо ехать туда же по
делу. Харрогит-младший поневоле связал это
со вчерашним разговором.
Сидели все в каком-то особом открытом
вагончике, который изобрел и приспособил
склонный к технике гид, руководивший
поездкой деловито, учено и умно. О
разбойниках больше не говорили, но меры
предосторожности приняли: у гида и у сына
были револьверы, у Мускари — шпага.
Поместился он чуть поодаль от
прекрасной англичанки; по другую ее
сторону сидел патер Браун,
представившийся всем и больше не
сказавший ни слова. Банкир с сыном и гидом
сидели напротив. Мускари был очень
счастлив, и Этели вполне могло показаться,
что он в маниакальном экстазе. Но здесь, на
кручах, поросших деревьями, как клумба
цветами, она и сама воспаряла с ним в алые
небеса, к золотому солнцу. Белая дорога
карабкалась вверх белой кошкой, огибала
петлей темные бездны и острые выступы,
взбиралась все выше, а горы по-прежнему
цвели, как розовый куст. Залитая солнцем
трава была зеленой, как зимородок, как
попугай, как колибри; цветы пестрели всеми
красками мира. Самые красивые луга и леса
— в Англии; самые красивые скалы и
пропасти — в Сноудоне и Гленкоу; но Этель
никогда не видела южных лесов, растущих на
круче, и ей казалось, что фруктовый сад
вырос на приморских утесах. Здесь не было и
в помине тоски и холода, которые у нас,
англичан, связаны с высотой. Горы походили
на мозаичный дворец после землетрясения
или на тюльпановый сад после взрыва. Этель
сказала об этом поэту.
— Наша тайна, — отвечал он, — тайна
вулкана, тайна мятежа: и ярость приносит
плоды.
— В вас немало ярости, — сказала она.
— Но плодов я не принес, — сказал он. —
Если я сегодня умру, я умру холостым и
глупым.
Она помолчала, потом неловко
произнесла:
— Я не виновата, что вы поехали.
— Да, — кивнул Мускари. — Вы не
виноваты, что пала Троя.
Пока они беседовали, лошади вошли под
сень скал, нависших, словно туча, над
особенно опасным поворотом, и
остановились, испугавшись внезапной тьмы.
Кучер спрыгнул на землю, чтобы взять их под
уздцы, и потерял власть над ними. Одна из
них встала на дыбы, во всю высоту коня,
когда он становится двуногим, заскользила
куда-то, проломала кусты и упала с откоса.
Мускари обнял Этель, она прижалась к нему и
закричала. Ради таких минут он и жил на
свете.
Горные стены багровой мельницей
закружились вокруг него, но тут случилось
нечто еще более странное. Сонный старый
банкир встал во весь рост и прыгнул из
вагонетки в пропасть, прежде чем сама она
туда упала. На первый взгляд то было
самоубийство, на второй — оказалось, что
это точно так же разумно, как внести деньги
в банк.
По-видимому, богач был энергичней и
умней, чем думал поэт: он приземлился на
мягкой, зеленой, поросшей клевером лужайке,
словно созданной для таких прыжков. Правда,
и остальные упали туда же, хотя и не в такой
достойной позе. Прямо под опасным
поворотом находился кусочек земли,
прекрасный, как подводный луг, — зеленый
бархатный карман долгополого одеяния горы.
Туда они и упали без особого для себя
ущерба, только мелкие вещи рассыпались по
траве. Первым поднялся на ноги Браун, в
Фрэнк Харрогит услышал, что он бормочет:
"Господи, почему мы именно здесь упали?"
Моргая, священник огляделся и нашел
свой нелепый зонтик. Рядом с ним лежала
широкополая шляпа Мускари, подальше —
запечатанное письмо, которое он, взглянув
на адрес, отдал банкиру. С другой стороны в
траве виднелись отнюдь не нелепый зонтик
мисс Этель, и тут же, рядом, маленький
флакончик. Священник взял его, быстро
открыл, понюхал, и его простодушное лицо
стало серым, как земля.
— Господи, помилуй" — тихо сказал он.
— Неужели это ее? Неужели беда уже пришла?
Он спрятал флакончик в карман и
прибавил:
— Наверное, я имею на это право, пока не
узнаю побольше.
Горестно глядя на девушку, он увидел,
как она встает из цветов, и Мускари говорит
ей:
— Мы упали в небо. Это неспроста.
Смертные карабкаются вверх, падают
вниз. Только боги падают вверх.
Она вставала из цветочного моря таким
блаженным видением, что священник совсем
успокоился. "В конце концов, — подумал
он, — Мускари может носить с собой яд, он
любит мелодраму".
Когда дама встала, держась за руку
поэта, он низко ей поклонился, вынул кинжал
и перерезал постромки. Лошади поднялись на
ноги, сильно дрожа, и тут случилась еще
одна удивительная вещь. Спокойный
темнолицый человек в лохмотьях вышел из
кустов. На поясе у него был странный нож,
изогнутый и широкий. Поэт спросил его, кто
он, но он не ответил.
Поэт огляделся и увидел, что откуда-то
снизу, опираясь локтями о край лужайки, на
него смотрит еще одна оборванец с дубленым
лицом и коротким ружьем. Сверху, с дороги, в
них целились четыре карабина, а над ними
темнели четыре лица и сверкали ненавистью
восемь глаз.
— Разбойники! — вскричал Мускари. —
Ловушка! Эцца, застрели-ка кучера, а я
займусь этими. Их всего шесть штук.
— Кучера, — сказал Эцца, не вынимая рук
из карманов, — нанял мистер Харрогит.
— Тем более! — нетерпеливо сказал поэт.
— Значит, его подкупили. Застрели, потом вы
окружите даму, и мы пробьемся через них.
Он бесстрашно пошел по траве и цветам
прямо на карабины, но никто не последовал
за ним, кроме молодого Харрогита. Гид стоял
посреди лужайки, держал руки в карманах, и
его длинное лицо становилось все длиннее в
предвечернем свете.
— Ты думал, Мускари, что из меня ничего
не вышло, — сказал он, — а из тебя вышло. Но
я тебя обогнал, слава моя больше. Я творил
поэмы, пока ты их писал.
— Да что ты встал! — закричал Мускари.
— Что ты порешь чушь? Надо спасать женщину!
Кто же ты такой, честное слово?
— Я Монтано, — громко сказал странный
гид. — Король разбойников. Рад видеть вас в
моем летнем дворце.
Пока он говорил, еще пять человек вышли
из кустов и встали, ожидая его приказаний.
Один держал в руке какую-то бумагу.
— Гнездышко это, — продолжал
царственный гид, — и пещеры там, пониже,
называются Разбойничьим раем. Его не видно
ни снизу, ни сверху. Здесь я живу, здесь
умру, если жандармы найдут меня. Смертью
своей я распоряжусь сам.
Все глядели на него не дыша, только
отец Браун облегченно вздохнул.
— Слава тебе, господи! — пробормотал
он. — Это его яд. Он не хочет попасть в руки
врага, как Катон.
Король разбойников тем временем
говорил все с той же грозной вежливостью:
— Остается объяснить, на каких
условиях я буду развлекать моих гостей.
Достопочтенного отца Брауна и
прославленного Мускари я отпущу завтра
утром, и мой эскорт проводит их до
безопасного места. У священников и поэтов
денег нет. Поэтому я позволю себе выразить
свое благоговение перед высокой поэзией и
апостольской церковью.
Он неприятно улыбнулся, а отец Браун
заморгал и стал слушать внимательней.
Монтано взял у разбойников бумагу и
говорил, заглядывая в нее:
— Все прочее ясно выражено в этом
документе, который я дам вам прочитать,
после чего его вывесят на всех деревьях
долины и на всех развилках в горах. Суть
его вот в чем: я сообщаю, что взял в плен
английского миллионера, мистера Сэмюэля
Харрогита, что я обнаружил у него две
тысячи фунтов, которые он мне и вручил.
Безнравственно говорить неправду
доверчивым людям, так что придется это
осуществить. Надеюсь, мистер Харрогит-старший
сам вручит мне эти две тысячи.
По-видимому, беда возродила в банкире
угасшее было мужество. Он сунул красную,
дрожащую руку в жилетный карман и вручил
разбойнику пачку бумаг и писем.
— Прекрасно! — воскликнул тот. —
Теперь о выкупе. Друзья Харрогитов должны
передать мне еще три тысячи, что до
оскорбления мало, принимая во внимание
ценность этой семьи. Не скрою, если денег
не будет, могут произойти неприятные для
всех вещи, но сейчас, господа и дамы, я
обеспечу вам все удобства, включая вино и
сигары. Рад вас приветствовать в
Разбойничьем раю.
Пока он говорил, сомнительные люди в
грязных шляпах вылезали буквально
отовсюду, так что даже Мускари понял, что
пробиться сквозь них нельзя. Он огляделся.
Этель утешала отца, ибо ее любовь к нему
была сильнее, чем не лишенная снобизма
гордость за него. Поэта, нелогичного, как
все влюбленные, это умилило и
раздосадовало. Он сунул шпагу в ножны и
бросился на траву. Священник присел рядом
с ним.
— Ну как? — сердито спросил поэт. —
Романтик я? Есть в горах разбойники?
— Может, и есть, — отвечал склонный к
сомнению священник.
— Что вы хотите сказать? — резко
спросил Мускари.
— Я хочу сказать, что Эцца, или Монтано,
очень меня удивляет, — ответил Браун.
— Санта Мария! — воскликнул поэт. —
Чем же именно?
— Тремя вещами, — тихо сказал
священник. — Я рад вам о них рассказать и
узнать ваше мнение. Во-первых, там, в
ресторане, когда вы выходили, мисс
Харрогит шла с вами впереди, отец с гидом —
сзади, и я услышал, как Эцца говорит: "Пускай
ее повеселится. Беда может прийти каждую
минуту". Мистер Харрогит не ответил, так
что слова эти что-нибудь да значили. Я
предупредил ее брата, что ей угрожает беда,
но я и сам не знал, какая. Если он имел в
виду происшествие в горах, это просто
чепуха — не станет же сам разбойник
предупреждать жертву. Какая же беда должна
случиться с мисс Харрогит?
— Беда с мисс Харрогит! — с яростью
повторил поэт.
— Все мои догадки упираются в нашего
гида, — продолжал священник. — Вот вторая.
Почему он так подчеркивает в этой бумаге,
что взял у банкира две тысячи? Выкуп от
этого скорей не явится. Наоборот, друзья
Харрогита больше испугались бы за него,
если бы разбойники были бедны, то есть
дошли бы до крайности.
— Да, это странно, — сказал Мускари и
впервые совсем не театрально почесал за
ухом. — Вы мне не объясняете, вы меня
совсем запутали. Какая же у вас третья
загадка?
— Эта лужайка, — раздумчиво сказал
отец Браун, — на нее очень удобно падать и
приятно смотреть. Она не видна ни сверху,
ни снизу, это хороший тайник, но никак не
крепость. Какая там крепость! Хуже не
придумаешь. Проще простого взять ее оттуда,
с дороги, а полиция по дороге и приедет.
Да нас самих тут удержало четыре
карабина. Несколько солдат легко сбросили
бы вас в пропасть. Что бы ни значил этот
зеленый закуток, он совершенно беззащитен.
Это не крепость, тут что-то другое, он ценен
чем-то другим, а чем — не пойму. Скорее это
похоже на артистическую уборную, или на
подмостки для какой-то комедии, или...
Низенький попутчик вел свою нудную,
искреннюю речь, а, Мускари, наделенный
звериной остротой чувств, услышал далеко в
горах цокот копыт я приглушенные далью
крики. Задолго до того, как звуки эти
достигли слуха англичан, Монтано
вспрыгнул на дорогу и встал у дерева.
Обратившись в разбойничьего короля, он
надел причудливую шляпу и перевязь со
шпагой, которые никак не сочетались с его
грубошерстным костюмом.
Он повернул к разбойникам длинное
зеленоватое лицо, взмахнул рукой, и
оборванцы с карабинами, повинуясь каким-то
военным соображениям, попрятались в кусты.
Цокот становился все громче, дорога
тряслась, чей-то голос выкликал команды. В
кустах трещало и позвякивало, словно
разбойники взводили курки или точили ножи
о камень. Наконец, звуки эти встретились,
кроме того, затрещали ветви, заржали кони,
закричали люди.
— Мы спасены! — воскликнул Мускари,
вскакивая на ноги и размахивая шляпой. —
Неужели мы все предоставим полиции?
Нападем на мерзавцев с тыла. Жандармы
спасают нас, спасем же и мы жандармов!
Он закинул шляпу на дерево, снова
выхватил шпагу и первым полез на дорогу
наверх. Фрэнк побежал за ним, но отец
властно окликнул его:
— Стой! Не вмешивайся!
— Ну, что ты! — мягко возразил Фрэнк. —
Разве ты хочешь, чтобы англичанин отстал
от итальянца?
— Не вмешивайся,-повторил старик,
сильно дрожа. — Покоримся судьбе.
Патер Браун посмотрел на него и
схватился как будто бы за сердце, но,
ощутив под пальцами стекло флакона,
облегченно вздохнул, словно спасся от
гибели.
Мускари, не дожидаясь помощи, вылез уже
на дорогу в ударил кулаком короля
разбойников. Тот пошатнулся, сверкнули
клинки, но, не успели они скреститься,
бывший гид засмеялся и опустил руку.
— Да ладно, — сказал он по-итальянски,
— скоро этому балагану конец.
— Ты о чем, негодяй? — закричал
огнедышащий поэт. — Твоя храбрость —
такой же обман, как твоя честь!
— У меня нет ничего настоящего, —
благодушно отвечал Эцца. — Я актер, и если
были у меня свои качества, я о них забыл. Я
не разбойник и не гид. Я маска на маске, а с
личинами не сражаются.
Стемнело, но все же было видно, что
разбойники скорее пугают коней, чем
убивают людей, словно городская толпа,
мешающая полиции проехать. Поэт в
удивлении глядел на них, когда кто-то
коснулся его локтя. Рядом стоял низенький
священник, похожий на игрушечного Ноя в
широкополой шляпе.
— Синьор Мускари, — сказал он, —
простите мне мою нескромность. Не
обижайтесь на меня и не спасайте жандармов.
Любите ли вы эту девушку? То есть
достаточно ли вы ее любите, чтобы жениться
на ней и быть ей хорошим мужем?
— Да, — сказал Мускари.
— А она вас любит? — продолжал отец
Браун.
— Наверное, да, — серьезно отвечал
Мускари.
-Тогда идите к ней, — сказал священник,
— и предложите ей все, что у вас есть. Время
не терпит.
— Почему? — удивился поэт.
— Потому, — сказал священник, — что
беда скачет к ней по дороге.
— По дороге скачет спасение, —
возразил Мускари.
— Вы идите, — повторил священник, — и
спасите ее от спасения.
Тем временем разбойники, ломая кусты,
кинулись врассыпную и нырнули в густую
зелень, а над кустами возникли треуголки
жандармов. Снова раздалась команда, люди
спешились, и высокий офицер с седой
эспаньолкой появился тем, где они недавно
падали в Разбойничий рай. И вдруг банкир
закричал:
— Меня обокрали!
— Тебя давно обокрали, — удивился его
сын. — Прошло часа два, как они забрали две
тысячи.
— У меня забрали не две тысячи, а
маленький флакон, — в спокойном отчаянии
сказал банкир. Офицер с эспаньолкой шел к
ним. Проходя мимо бывшего короля, он не то
ударил, не то похлопал его по плечу и
сказал:
— За такие штуки может и не
поздоровиться.
Поэту показалось, что великих
разбойников ловят не совсем так. Офицер
подошел к Харрогитам и чётко произнес:
— Сэмюэль Харрогит, именем закона я
арестую вас за растрату банковских фондов.
Банкир как-то деловито кивнул, подумал,
повернулся, ступил на край лужайки и
прыгнул точно так же, как несколько часов
тому назад. Но теперь внизу не было
зеленого рая.
Итальянский жандарм выразил
священнику и возмущение свое и восхищение.
— Великий был разбойник, — сказал он.
— Какую штуку придумал! Сбежал с деньгами
в Италию и нанял этих типов. В полиции
многие поверили, что речь идет о выкупе. Он
раньше творил бог знает что. Большая
потеря!..
Мускари уводил несчастную дочь, и она
доверилась ему — надолго, на всю жизнь. Но
даже в таком смятении он улыбнулся,
проходя мимо Эццы, и спросил:
— Куда же ты теперь отправишься?
— В Бирмингем, — отвечал актер,
раскуривая сигарету. — Я тебе сказал, я
человек будущего. Если я во что-нибудь верю,
я верю в перемены, в хватку, в новизну.
Поеду в Манчестер, в Ливерпуль, в Халл, в
Глазго, в Чикаго — в современный, деловой,
цивилизованный мир.
— Словом, — сказал Мускари, — в
разбойничий рай.
Перевод Н. Трауберг.
Текст
взят с сайта: